Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Извольте насмехаться, а я теперь же всех
с головы на
голову… (Порывается
идти.)
Без шапки, в разодранном вицмундире,
с опущенной долу
головой и бия себя в перси, [Пе́рси (церковно-славянск.) — грудь.]
шел Грустилов впереди процессии, состоявшей, впрочем, лишь из чинов полицейской и пожарной команды.
Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять, и
послали сказать соседям: будем друг
с дружкой до тех пор
головами тяпаться, пока кто кого перетяпает.
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе
с кашею. А рознь да галденье
пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова
головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
Пожимаясь от холода, Левин быстро
шел, глядя на землю. «Это что? кто-то едет», подумал он, услыхав бубенцы, и поднял
голову. В сорока шагах от него, ему навстречу, по той большой дороге-муравке, по которой он
шел, ехала четверней карета
с важами. Дышловые лошади жались от колей на дышло, но ловкий ямщик, боком сидевший на козлах, держал дышлом по колее, так что колеса бежали по гладкому.
— Ну,
иди,
иди, и я сейчас приду к тебе, — сказал Сергей Иванович, покачивая
головой, глядя на брата. —
Иди же скорей, — прибавил он улыбаясь и, собрав свои книги, приготовился итти. Ему самому вдруг стало весело и не хотелось расставаться
с братом. — Ну, а во время дождя где ты был?
«А ничего, так tant pis», подумал он, опять похолодев, повернулся и
пошел. Выходя, он в зеркало увидал ее лицо, бледное,
с дрожащими губами. Он и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли его из комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот день он провел вне дома, и, когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему, что у Анны Аркадьевны болит
голова, и она просила не входить к ней.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни
с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей
с головы фуражки,
пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Мы тронулись в путь;
с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы
шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще
с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в
голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Нынче поутру Вера уехала
с мужем в Кисловодск. Я встретил их карету, когда
шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула
головой: во взгляде ее был упрек.
Вот, окружен своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится
славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля;
Нет, не
пошла Москва моя
К нему
с повинной
головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.
— Вы бы прежде говорили, Михей Иваныч, — отвечал Николай скороговоркой и
с досадой, изо всех сил бросая какой-то узелок на дно брички. — Ей-богу,
голова и так кругом
идет, а тут еще вы
с вашими щикатулками, — прибавил он, приподняв фуражку и утирая
с загорелого лба крупные капли пота.
Когда мы
пошли садиться, в передней приступила прощаться докучная дворня. Их «пожалуйте ручку-с», звучные поцелуи в плечико и запах сала от их
голов возбудили во мне чувство, самое близкое к огорчению у людей раздражительных. Под влиянием этого чувства я чрезвычайно холодно поцеловал в чепец Наталью Савишну, когда она вся в слезах прощалась со мною.
Когда, воображая, что я
иду на охоту,
с палкой на плече, я отправился в лес, Володя лег на спину, закинул руки под
голову и сказал мне, что будто бы и он ходил.
На беленькой шейке была черная бархатная ленточка; головка вся была в темно-русых кудрях, которые спереди так хорошо
шли к ее прекрасному личику, а сзади — к
голым плечикам, что никому, даже самому Карлу Иванычу, я не поверил бы, что они вьются так оттого, что
с утра были завернуты в кусочки «Московских ведомостей» и что их прижигали горячими железными щипцами.
Они
шли с открытыми
головами,
с длинными чубами; бороды у них были отпущены. Они
шли не боязливо, не угрюмо, но
с какою-то тихою горделивостию; их платья из дорогого сукна износились и болтались на них ветхими лоскутьями; они не глядели и не кланялись народу. Впереди всех
шел Остап.
— Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! — закричал Товкач сердито, как нянька, выведенная из терпенья, кричит неугомонному повесе-ребенку. — Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того, что выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, — ну, и будет
с тебя! Нам еще немало ночей скакать вместе. Ты думаешь, что
пошел за простого козака? Нет, твою
голову оценили в две тысячи червонных.
Вся дрожа, сдернула она его
с пальца; держа в пригоршне, как воду, рассмотрела его она — всею душою, всем сердцем, всем ликованием и ясным суеверием юности, затем, спрятав за лиф, Ассоль уткнула лицо в ладони, из-под которых неудержимо рвалась улыбка, и, опустив
голову, медленно
пошла обратной дорогой.
Когда Грэй поднялся на палубу «Секрета», он несколько минут стоял неподвижно, поглаживая рукой
голову сзади на лоб, что означало крайнее замешательство. Рассеянность — облачное движение чувств — отражалось в его лице бесчувственной улыбкой лунатика. Его помощник Пантен
шел в это время по шканцам
с тарелкой жареной рыбы; увидев Грэя, он заметил странное состояние капитана.
— Мы ошвартовались у дамбы, — сказал он. — Пантен
послал узнать, что вы хотите. Он занят: на него напали там какие-то люди
с трубами, барабанами и другими скрипками. Вы звали их на «Секрет»? Пантен просит вас прийти, говорит, у него туман в
голове.
Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть
с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился
с ближним, и оба мы оставались наполовину
голы, по русской пословице: «
Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».
— Как не может быть? — продолжал Раскольников
с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что
с ними станется? На улицу всею гурьбой
пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь
головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…
Выйду сейчас,
пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть, и миллионы брызг обдадут всю
голову…» Он отошел от окна, запер его, зажег свечу, натянул на себя жилетку, пальто, надел шляпу и вышел со свечой в коридор, чтоб отыскать где-нибудь спавшего в каморке между всяким хламом и свечными огарками оборванца, расплатиться
с ним за нумер и выйти из гостиницы.
В контору надо было
идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и
пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он
шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял
голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот.
С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
— Да, замочился… я весь в крови! — проговорил
с каким-то особенным видом Раскольников, затем улыбнулся, кивнул
головой и
пошел вниз по лестнице.
— Кажись, они идут-с, — шепнул вдруг Петр. Базаров поднял
голову и увидал Павла Петровича. Одетый в легкий клетчатый пиджак и белые, как снег, панталоны, он быстро
шел по дороге; под мышкой он нес ящик, завернутый в зеленое сукно.
— Очень хорошо. Прокофьич, возьми же их шинель. (Прокофьич, как бы
с недоумением, взял обеими руками базаровскую «одёженку» и, высоко подняв ее над
головою, удалился на цыпочках.) А ты, Аркадий,
пойдешь к себе на минутку?
Клим
шел к Томилину побеседовать о народе,
шел с тайной надеждой оправдать свою антипатию. Но Томилин сказал, тряхнув медной
головой...
Сереньким днем он
шел из окружного суда; ветер бестолково и сердито кружил по улице, точно он искал места — где спрятаться, дул в лицо, в ухо, в затылок, обрывал последние листья
с деревьев, гонял их по улице вместе
с холодной пылью, прятал под ворота. Эта бессмысленная игра вызывала неприятные сравнения, и Самгин, наклонив
голову,
шел быстро.
Ему протянули несколько шапок, он взял две из них, положил их на
голову себе близко ко лбу и, придерживая рукой, припал на колено. Пятеро мужиков, подняв
с земли небольшой колокол, накрыли им
голову кузнеца так, что края легли ему на шапки и на плечи, куда баба положила свернутый передник. Кузнец закачался, отрывая колено от земли, встал и тихо, широкими шагами
пошел ко входу на колокольню, пятеро мужиков провожали его,
идя попарно.
«Мама, а я еще не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую
голову и быстро
пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь
с колен на корточки, встал, вцепился в свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
— Одному —
голову расплющило… удивительно! Ничего нет, только нижняя челюсть
с бородой.
Идем?
Самгин взглянул на почерк, и рука его, странно отяжелев, сунула конверт в карман пальто. По лестнице он
шел медленно, потому что сдерживал желание вбежать по ней, а придя в номер, тотчас выслал слугу, запер дверь и, не раздеваясь, только сорвав
с головы шляпу, вскрыл конверт.
Остановясь, она подняла
голову и
пошла к дому, обойдя учителя, как столб фонаря. У постели Клима она встала
с лицом необычно строгим, почти незнакомым, и сердито начала упрекать...
Крылатые обезьяны, птицы
с головами зверей, черти в форме жуков, рыб и птиц; около полуразрушенного шалаша испуганно скорчился святой Антоний, на него
идут свинья, одетая женщиной обезьяна в смешном колпаке; всюду ползают различные гады; под столом, неведомо зачем стоящим в пустыне, спряталась
голая женщина; летают ведьмы; скелет какого-то животного играет на арфе; в воздухе летит или взвешен колокол;
идет царь
с головой кабана и рогами козла.
Вечером, когда стемнело, он
пошел во флигель, застал Елизавету Львовну у стола
с шитьем в руках и прочитал ей стихи. Выслушав, не поднимая
головы, Спивак спросила...
Самгин замолчал, отмечая знакомых: почти бежит, толкая людей, Ногайцев, в пиджаке из чесунчи,
с лицом, на котором сияют восторг и пот, нерешительно шагает длинный Иеронимов, держа себя пальцами левой руки за ухо, наклонив
голову,
идет Пыльников под руку
с высокой дамой в белом и в необыкновенной шляпке, важно выступает Стратонов
с толстой палкой в руке, рядом
с ним дергается Пуришкевич, лысенький,
с бесцветной бородкой, и шагает толсторожий Марков, похожий на празднично одетого бойца
с мясной бойни.
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом»
идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в большую, узкую и длинную комнату,
с двумя окнами в ее задней стене,
с голыми стенами,
с печью и плитой в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
Он тряхнул
головой, оторвался от стены и
пошел;
идти было тяжко, точно по песку, мешали люди; рядом
с ним шагал человек
с ремешком на
голове, в переднике и тоже в очках, но дымчатых.
Клим отодвинулся за косяк. Солдат было человек двадцать; среди них
шли тесной группой пожарные, трое — черные, в касках, человек десять серых — в фуражках,
с топорами за поясом. Ехала зеленая телега, мотали
головами толстые лошади.
— Да-с, — говорил он, —
пошли в дело пистолеты. Слышали вы о тройном самоубийстве в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это не как роман, а как романтизм. И — за ними — еще студент в Симферополе тоже пулю в
голову себе. На двух концах России…
Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно
шел к своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его в Москве, на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив
голову и считая на ладони серебряные монеты; на нем — черное пальто, подпоясанное ремнем
с медной пряжкой, под мышкой — маленький узелок, картуз на
голове не мог прикрыть его волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
Самгин поднял
с земли ветку и
пошел лукаво изогнутой между деревьев дорогой из тени в свет и снова в тень.
Шел и думал, что можно было не учиться в гимназии и университете четырнадцать лет для того, чтоб ездить по избитым дорогам на скверных лошадях в неудобной бричке,
с полудикими людями на козлах. В
голове, как медные пятаки в кармане пальто, болтались, позванивали в такт шагам слова...
Варвара сидела у борта, держась руками за перила, упираясь на руки подбородком,
голова ее дрожала мелкой дрожью, непокрытые волосы шевелились. Клим стоял рядом
с нею, вполголоса вспоминая стихи о море, говорить громко было неловко, хотя все пассажиры давно уже
пошли спать. Стихов он знал не много, они скоро иссякли, пришлось говорить прозой.
Пред Самгиным встал Тагильский.
С размаха надев на
голову медный
шлем, он сжал кулаки и начал искать ими карманов в куртке; нашел, спрятал кулаки и приподнял плечи; розовая шея его потемнела, звучно чмокнув, он забормотал что-то, но его заглушил хохот Кутузова и еще двух-трех людей. Потом Кутузов сказал...
По утрам, через час после того, как уходила жена, из флигеля
шел к воротам Спивак,
шел нерешительно, точно ребенок, только что постигший искусство ходить по земле. Респиратор, выдвигая его подбородок, придавал его курчавой
голове форму
головы пуделя, а темненький, мохнатый костюм еще более подчеркивал сходство музыканта
с ученой собакой из цирка. Встречаясь
с Климом, он опускал респиратор к шее и говорил всегда что-нибудь о музыке.
Затем они расступились, освобождая дорогу Вере Петровне Самгиной, она
шла под руку со Спивак, покрытая
с головы до ног черными вуалями, что придавало ей сходство
с монументом, готовым к открытию.
Доктора повели спать в мезонин, где жил Томилин. Варавка, держа его под мышки, толкал в спину
головою, а отец
шел впереди
с зажженной свечой. Но через минуту он вбежал в столовую, размахивая подсвечником, потеряв свечу, говоря почему-то вполголоса...
Через час Самгин шагал рядом
с ним по панели, а среди улицы за гробом
шла Алина под руку
с Макаровым; за ними — усатый человек, похожий на военного в отставке, небритый, точно в плюшевой маске на сизых щеках,
с толстой палкой в руке, очень потертый; рядом
с ним шагал, сунув руки в карманы рваного пиджака, наклоня
голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь зубы под ноги себе.
Самгин
пошел мыться. Но, проходя мимо комнаты, где работал Кумов, — комната была рядом
с ванной, — он, повинуясь толчку изнутри, тихо приотворил дверь. Кумов стоял спиной к двери, опустив руки вдоль тела, склонив
голову к плечу и напоминая фигуру повешенного. На скрип двери он обернулся, улыбаясь, как всегда, глуповатой и покорной улыбкой, расширившей стиснутое лицо его.